Читать книгу - "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис"

из комнат была щедро пожертвована для собраний поэтов, которые приходили сюда для чтения и обсуждения стихов. Ее обставили стульями, принесли старый диван, было в ней даже пианино. Читали стихи по кругу, после этого пили горячий чай, каждому выдавался ломоть черного хлеба. Посещали эти собрания все, как писала Берберова, — «боги и полубоги»: Ахматова, Сологуб, Кузмин, Георгий Иванов, Николай Оцуп, Вс. Рождественский, Бенедикт Лившиц. Бывали и прозаики: Замятин, Зощенко, Федин, Каверин. Иногда собрание разрасталось до двадцати — двадцати пяти человек. Однажды в понедельник 21 ноября в квартиру Наппельбаумов пришел Ходасевич. Берберова не была с ним знакома, не читала его стихов и не понимала, почему ее друзья так обрадовались, когда «Фелицианович» похвалил ее стихи. Но прочитанное им запомнилось и поразило: «У Ходасевича были длинные волосы, прямые, черные, подстриженные в скобку, и он сам читал “Лиду”, “Вакха”, “Элегию” в тот вечер. Про “Элегию” он сказал, что она еще не совсем кончена. “Элегия” поразила меня. Я достала его книги, “Путем зерна” и “Счастливый домик”. 23 декабря он опять был у Иды и читал “Балладу”. Не я одна была потрясена этими стихами. О них много тогда говорили в Петербурге».

Нина Николаевна в точности воспроизводит ситуацию. В Петербурге, как уже упоминалось выше, к Ходасевичу относились с большим интересом и вниманием, особенно молодые поэты. Как пишет исследователь, «новые стихи Ходасевича очень часто воспринимались его петроградскими слушателями как откровение, и место, занимаемое им на Парнасе северной столицы, сразу же определилось как одно из самых почетных»[337]. Для него самого это было ново, и роль, которую он теперь играл, еще не казалась хорошо отрепетированной. Впрочем, надо признать, что как раз в этот период поэзия Ходасевича поднимается на такие высоты, на которых еще не бывала. Для окружающих его личность, история, приоритеты пока скрыты плотным туманом. Берберова пишет: «Но кто был он? По возрасту он мог принадлежать к Цеху, к “гиперборейцам” (Гумилеву, Ахматовой, Мандельштаму), но он к ним не принадлежал. <...> Ходасевич был совершенно другой породы, даже его русский язык был иным. Кормилица Елена Кузина недаром выкормила этого полуполяка. С первой минуты он производил впечатление человека нашего времени, отчасти даже раненного нашим временем — и, может быть, насмерть»[338]. Это очень точная характеристика, на которые проницательная и скрупулезная Берберова была всегда удивительно щедра.

Ей в то время было 20 лет, ему 35. Разница точно такая же, как между ней и Гумилевым. Вероятно, это пятнадцатилетие, которое пролегло между ними, и составляло особый интерес для молодой, но очень рассудительной и очень умной девушки, с огромным потенциалом энергии, не только творческой, но и жизненной. Ходасевич обратил на нее внимание почти сразу. Николай Чуковский, видимо, влюбленный в Нину и ревниво за ней наблюдавший, с изумлением заметил: «То, что Ходасевич влюбился в Нину, мне казалось еще более или менее естественным. Но как Нина могла влюбиться в Ходасевича, я понять не мог»[339]. Берберова описала потом, как Ходасевич впервые встретил ее на улице — поджидал после окончания занятий в Зубовском институте на морозе у «Астории». Одет он был в шубу своего брата Михаила, явно «с чужого плеча», но Берберова отметила: «Он ходит легко, он выше меня, он худ и легок, и, несмотря на “Мишины” одежды, в нем сквозит изящество»[340]. Природное аристократическое изящество Ходасевича как бы нехотя упоминали многие мемуаристы.

Последовал ничего не значащий разговор, в котором он, однако, задал все ключевые вопросы: «живете с папой-мамой? учитесь? а папа-мама какие? влюблены в кого-нибудь?». И получил ответы смелой, самостоятельной, независимой, знающей себе цену, гордой и упрямой девушки. Берберова решительно отказалась, когда он предложил проводить ее домой, и вышло так, что она сама довела его до Дома Искусств, где, напомним, в эту зиму Ходасевич жил со своей семьей — женой Анной Ивановной Чулковой и ее сыном.

Правда, в декабре 1921 года Анна Ивановна в Доме Искусств отсутствовала. У нее обнаружилась открытая форма туберкулеза, и Ходасевич устроил ее в туберкулезный санаторий. Впоследствии, когда острота переживаний притупилась, она вспоминала: «В санатории Владя у меня ни разу не был, но, зная его болезненность и слабость, я относилась к этому спокойно. Правда, друзья меня навещали и намекали, что Владя увлечен Н. Берберовой, но я этому мало верила, так как за одиннадцать лет нашей совместной жизни мы ничего не скрывали друг от друга»[341]. Не верила, однако, напрасно — увлечение было сильным и постепенно переросло в любовь, с которой Ходасевич не хотел бороться. Да и не мог.

Странник прошел, опираясь на посох, —

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах —

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре —

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море

Или на небе, — мне вспомнишься ты.

Это новое мироощущение Ходасевича стало очевидным для Анны Ивановны после возвращения из санатория домой: «С тех пор наша жизнь перевернулась. Владя то плакал, то кричал, то молился и просил прощения, а я тоже плакала. У него были такие истерики, что соседи рекомендовали поместить его в нервную лечебницу. Я позвала невропатолога, который признал его нервнобольным и сказал, что ему нельзя ни в чем противоречить, иначе может кончиться плохо. Временами он проклинал Берберову и смеялся над ней. Но если он не видел ее дня два-три, то кричал и плакал, и я сама отправлялась к Берберовой, чтобы привести ее к нам для его успокоения»[342].

Так ли доподлинно проходила зима 1921/22 года, или Анна Ивановна преувеличивает метания своего мужа, — в любом случае очевидно, что семейная жизнь день ото дня все больше тяготила Ходасевича, а роман с Берберовой набирал силу. Летописец Дома Искусств Ольга Форш в своем романе воссоздает эту ситуацию с соответствующими художественной прозе сдвигами: «По вечерам в узкую комнату, как в нежилую, собирались для любовной диалектики парочки. На диванчике плечом к плечу, как на плетне воробышки, оседал целый выводок из школы ритма, или из студии, или просто сов- и пишбарышни. Они чаровали писателей. Они вступали с ними в новый союз и, если надо, заставляли расторгать союз старый. Завистницы говорили, что здесь назревало умыкание одного поэта одной грузинской княжной и поэтессой...»[343]

Берберова вспоминает, как приходила к Ходасевичу в Дом Искусств зимой, а потом и весной, и как он ждал ее у окна своей комнаты, где были написаны почти все стихи «Тяжелой лиры»: «Разница между нами в то время была та, что он смотрел из окна, а я смотрела в окна. Но был в этом его окне и обратный смысл: я, уже начиная с Гостиного двора, старалась различить его окно, светлую точку в ясном вечернем воздухе или мутную каплю света, появлявшуюся в темной дали, когда я бывала на уровне Казанского собора. В этом окне, под лампой “в шестнадцать свечей”, я видела его зимой, за двойными рамами, а весной — в раме открытого окна; он видел меня далеко-далеко, когда поджидал мой приход, различая меня среди других на широком тротуаре Невского, или следил за мной, когда я уходила от него: поздним вечером черной точкой, исчезающей среди прохожих, глубокой ночью тающим силуэтом, ранним утром — делающей ему последний знак рукой с угла Екатерининского канала»[344].

Свои отношения с Ходасевичем Нина Николаевна восприняла всерьез довольно быстро, на праздновании Нового, 1922 года, которое проходило в Доме Литераторов. Читали стихи. Берберова прочитала игровое стихотворение, в котором были такие строки:

Только стала я косая:

На двоих зараз смотрю.